Людмила Сенчина: «Я вам говорю как на духу, не дает мне это жить и всё»

Она – неповторимая певица, чей кристальный нежный голос любили поколения советских людей. И человек она была ясный, простой, незаурядный – подлинный самоцвет. Сегодня Людмила Сенчина навсегда покинула нас. В память о ней – это интервью для программы «Мой герой».

— Вы абсолютная советская звезда. Я знаю, что вы не любите таких слов…

— Почему, люблю.

— При этом вы еще образец красоты неземной, что чистая правда. Подтверждение тому, что от смешанных браков рождаются сказочно красивые дети, и талантливые. У вас же цыганский папа и украинская мама?

— Невозможно рассказать о моем детстве так, как это рассказывают ваши герои, потому что мы как жили: где сон застал, там засыпали – могло быть около коровы, около кабанчика… Мать намыла с утра – и в школу. Люди очень много работали, так, как сегодня никому не снилось. Мама – учительница, папа закончил кульпросветучилище в городе Ленинграде, и папа у нас был такой интеллигент. Но все равно была обязательная программа – это отрабатывать свои трудодни. Вы понимаете, если школа за 3 километра, у матери двое детей, вода из крана не льется и т.д. Но у мамы было потрясающее чувство юмора…

— Вас же папа зарегистрировал…

— Что у него было в голове, неясно. Взял меня за руку и повел за 3 км регистрировать в сельсовет. Никак меня не звали – 5 лет человеку. И мать говорит: «Нэ дай бог, ты чуешь менэ? Рая чи Зоя, я тоби казала», отец шел-шел, выпил где-то с мужиками, приходит в сельсовет, назвал Людмилой. Я родилась, это не секрет, 1 декабря 50-го года. Он хотел меня в метрике состарить на два года, чтоб я раньше на пенсию пошла, чтоб хоть чуть-чуть урвать у государства, и записал год 48-й. Вот такая история, мать, правда, его не ругала.

— А музыкой вы стали в детстве заниматься? Как при такой жизни возможны занятия музыкой?

— Репродуктор, и у нас был еще старый патефон такой, совсем свалочный. И так мне хотелось Майю Кристалинскую послушать, я умирала! Знаете, когда человеку от природы дано немножко что-то, оно же как река, не знает куда войти и повернуть. Я эту пластинку – в папу такая изобретательная – крутила рукой и так пыталась слушать.

— А из фильмов слушали?

— Папа у меня был директор нашего сельского клуба, привозили, много фильмов я смотрела. На меня совершенно неизгладимое впечатление произвела «Свадьба с приданым». Это была жизнь, это что-то. И потом привезли «Шербурские зонтики». Это стало определяющей такой каплей, вот с этого момента я начала мечтать. Раньше то, что в кино, для меня было…

— Жизнь марсиан.

— А тут я увидела Катрин Денёв, в юном возрасте я была очень на нее похожа. Но меня не столько подкупил флер этого фильма, Франция, красота, сколько ощущение чувства – что такое вообще любовь. Не как папа с мамой отношения выясняют, а как еще может быть. А музыка – я даже не могу сказать, понравилась ли, она просто в меня влилась. И всю почему-то жизнь меня преследовала эта музыка. В 80-м году в Москву приехал Мишель Легран, и мы записали с ним это: «Уезжаешь, милый, вспоминай меня»…

— Когда вы из села в город переехали, вы там нормально себя чувствовали?

— Адаптация происходила очень правильно, потому что нас поселили в общежитии. С огромным коридором, какого я никогда не видела. Я носилась по этому коридору и представляла себя уже артисткой. Папа стал директором большого дворца культуры, я туда стала бегать в какие-то кружки, даже на пианино пыталась… Вот правильно говорят, что родители должны заставлять – ремнем и палкой – ребенка учиться музыке. Пригодится не пригодится — человек взял навыки и пошел по жизни. Как, если девочка поет и мечтает быть артисткой, не заставить учиться музыке? Но меня никто не заставлял, а может, и хорошо.

— Людмил, а идея поехать в Ленинград учиться откуда появилась?

— Сидим с подружкой, закончили школу, и по радио объявляют: «Ленинградское музыкальное училище объявляет набор на вокальное отделение». А в Ленинграде у меня дядя двоюродный, жил в городе Пушкине. Мы приехали, узнали где чего, и я вот пришла. В сентябре месяце.

— Опоздала.

— Я думаю, мать специально… то есть я ее отлично понимаю: для нее Ленинград, Сан-Франциско, Рио де Жанейро… Как же дочка там одна? – я думаю, она рассуждала именно так.

— Вас взяли все-таки, или вы уехали домой?

— Мы приехали, дошли пешком по Питеру – потные, мокрые, зашли в училище. А, историю гениальную расскажу. Идут женщина и мужчина, как оказалось, старший педагог по вокалу и старший концертмейстер. И мы идем, вахтерша: «Куда вы?» Мать говорит, вот, значит, так и так. И они меня завели прослушать в комнату, я там голосила «Песнь моя, лети с мольбою», — выучила по радио. И они: «Ой, какая девочка хорошая. Скажи, ты сдашь экзамены?» Я, двоечница-троечница, отвечаю: «Конечно!» И потом, значит, экзамен, и на экзамене я уже не открыла рта. Два раза в жизни я боялась выхода, два. Первый и последний. На том экзамене я четко поняла, что волнение – это плохо, это губит человека.

А история следующая. Когда я получила звание народной артистки России, сидела дома в апрельский хмурый такой, свинцовый наш Питерский вечер. Кот сидел на столе и смотрел на меня. Я смотрела на кота и думала: «Зачем я живу? Что в этой жизни мне еще ждать? Лет уже много». Блин, думаю, ну как же мне плохо. Звонок: «Людочка, здравствуйте, это вас телевидение питерское беспокоит. Скажите, пожалуйста, вы могли бы дать нам интервью где-то минут через 20?» Я думаю, всё, вот теперь еще и глюки, и крыша съехала. Я сижу дома в халате. Какому телевидению? «А что случилось?» — спрашиваю. Она говорит: «А вам сегодня присвоено звание». Я не пью, но открываю холодильник и говорю коту: «Марат, киса, ну давай!» Выпиваю рюмку, смотрю в окно и думаю: «Опа, йес!»

Потом мне это звание вручали у нас в Смольном. И я вся поздравленная, в цветах, села с директором в машину и говорю: «Слушай, когда я вышла замуж, я на Марсово поле отвезла все цветы к Вечному огню. Куда бы в связи со званием цветы отвезти? О! Сейчас примерно то время года, в какое я приехала, давай поедем в училище мое родное, и вот кого мы там встретим, тем и раздадим!» Заходим, никого нет. Сидит вахтерша, очень пожилая. Сидит за стеклянной витриной, там окошко небольшое. Я говорю: «Здравствуйте!» Она что-то пишет, глаз на меня не подняла. Я говорю: «Вы знаете, я Людмила Сенчина. Я закончила училище в 71-м году, училась на отделении музкомедии». Она мне: «Я вам от 36 аудитории давала ключ. Что вы там мне устроили?»…

На что я языкастая, но не могла ей ничего сказать в этот момент. Говорю: «Ну, мы же там потом убрались…» Сто лет прошло, сто! Я ей цветочки, она «спасибо», но так и не глянула на меня. И я ушла, то ли оплеванная, то ли обласканная…

— Обласканная! (Аплодисменты) Люд, а вы в училище были сразу такая особенная, с этим потрясающим вашим голосом?

— Если честно сказать, то да, что кривить душой. Спасибо им всем за то, что не сделали из меня идола какого-то, но я была любимицей. В каком смысле – меня очень любили сокурсники, что редкость, потому что я звездила вовсю. Меня очень любили педагоги по вокалу, дрались из-за меня. Я вот буду прекрасным педагогом по вокалу, потому что я точно знаю, как чего, и могу это объяснить.

— Это редкость большая, никто не знает как это работает.

— У нас была педагогом по сольфеджио такая баба Шура, Александра Евгеньевна, она была очень пожилая, с вечной беломориной в углу синих губ. И я ей потом говорила: надо было вам меня просто из-под палки заставлять, а не баловать меня и не прощать мне всё. Она: «Деточка, а вам звание уже дали?» «Нет». «А почему? Вы знаете, что вам надо сделать? Вступить в партию. В партии чудесно», — так через беломорину.

— Говорят, вы «Золушку» петь не хотели, это правда?

— Ну просто мне было 17 лет, я хотела петь про любовь, а тут Золушку.

— Ее очень часто ставили на «Маяке». И если вы ее пели, то день удавался. Потому что это настолько поднимало настроение и почему-то повышало самооценку… Мы как бы понимали, что это вы про нас поете.

— Это какая-то ведьмовщина, потому что я ее не пела лет пять. Думала: ну я уже в лучшем случае фея в этой сказке, уже хватит. А люди не дают, и каждый свой концерт… Кажется, если сейчас кто-нибудь крикнет из-зала: «Спойте!», это такая подлянка, что я уже отвечу. Но такой трогательный голос раздается какой-нибудь… И сейчас я говорю, что это мой такой талисман. Не пою – и что-то не так, а спела – и как будто всё наладилось. И вы сейчас, не зная об этом, говорите эти слова. Роковая, конечно, песня.

— Не роковая, волшебная.

— Я имею в виду роль, которую она сыграла в моей судьбе. Меня воспринимали как принцессу, а я не люблю быть такой, правда. То ли дело выходила Маша Пахоменко. У нее такие широкие рукава, отделанные белым песцом, она выходит как небожитель и поет: «Ты разлюбил меня бы что ли, не обивал бы мой порог»… Блин, а тут: «Хоть поверьте, хоть проверьте»! Илюшка Резник жутко обижался.

— Слушайте, я всегда была уверена, что вы абсолютно ленинградский человек. О том, что вы родились на Украине, я узнала сегодня в первый раз.

— Питер – это как моя большая квартира. Я радуюсь, что я здесь живу и это моё. Я вышла же замуж за Стаса Намина и уехала в Москву, жила на набережной Шевченко лет пять, но всё равно квартиру ленинградскую не поменяла.

— А Стас ведь очень на вас повлиял?

— Он влияние оказал большое. Он человек, конечно, интересный очень для меня, я за всю жизнь мало таких встречала. И сейчас так тоскую, что мне не с кем поговорить! Не потому что я унижаю тех людей, они прекрасны, но разговаривать мне с ними тяжело. А со Стасом – это дорогого очень стоило в моей жизни – я разговариваю и понимаю, что этот человек понимает всё вообще. И как мы начали разговаривать, так 10 лет… Садились вдвоем на кухне, я это обожала. Когда было время, конечно, потому что он пахал как папа Карло, я ездила по гастролям. Но тем слаще было, когда мы встречались. Несмотря на то, что потом возникли всякие-разные вещи…

— Вы развелись и потеряли собеседника, правильно я понимаю? Ну а, может, не надо было разводиться? Сейчас я научу Людмилу Сенчину жизни.

— Ну а почему нет? Я бы очень хотела, чтобы меня сегодня кто-нибудь… потому что такое бывает депрессивное состояние… Я зимой ночами не сплю, потому что думаю, как там звери всякие, кошки-собаки, повырубали леса… Я вам говорю как на духу, не дает мне это жить и всё.

— Давайте лучше про веселое, про Стаса Намина.

— Обхохочешься.

— А вы рядом с ним рок не хотели петь?

— Давайте скажем прямо: это такой домострой. Человек совершенно прав, никто его ни в чем не обвиняет, просто надо было, чтоб я сидела дома. И не дай бог кто-то скажет, что красивая или похвалит. Меня это так достало! То есть это перевесило, я наговорилась за 10 лет, и наступил момент, как мама говорила: «Ффатит».

— И вы сами остановились, да?

— Я да. И он знает мой характер прекрасно.

— Вы в дружбу между мужчиной и женщиной верите?

— Да, верю.

— Вам не кажется, что такая дружба – это всегда вариант, когда кто-то чего-то не понял?

— У меня такая история была с Игорем Тальковым. Очень любопытная, потому что мы года четыре работали вместе. Он был моим музыкальным руководителем, бас-гитарой, лепшим другом, навеки, так сказать. Казалось бы, говорят, вот эти артисты… Если б вы видели этих артистов. Что мы с ним вытворяли! Худели, бегали, плавали — три концерта в день, мы в промежутках. А потом еще в баню париться. Я выхудилась, была как девочка 17-летняя. Где-то застряли в аэропорту, спали вповалку. Мы хихикаем там с ним, все говорят: «Заткнитесь, дайте спать!» Вот такая у нас была дружба. И много лет спустя я прихожу на центральное телевидение, навстречу Тальков, он уже зазведил тогда. Мы с ним присели, он говорит: «Слушай, интересно, я тебя так любил».

Я говорю: «Что же не сказал-то? Может, я задумалась бы». «Ладно, ты задумаешься, как же…»

— Из вас двоих вы – та сторона, кто не понял. А он боялся все это нарушить. И если бы он вам это сказал…

— Нет, он не боялся нарушить, он был не очень смелый. Рядом была такая пьянь – простите меня, парни, — так за ними девки толпами бегали. А за Игорем нет. Мы на эту тему с ним и задружились.

— Так вот он и боялся, что ваша абсолютная свобода, ваше чувство этой жизни, кайфа, оно же рухнет в одночасье и навсегда, если только он вам признается.

— История имела продолжение. Игорь много лет спустя по-своему отомстил.

— За что?

— Ой, я не пойму.

— Я вам сейчас все расскажу. Я все-таки научу Людмилу Сенчину жизни…

Беседовала Татьяна Устинова