Джоди Фостер: «Возраст принес мне освобождение»

Номинации на «Оскара» (две) и четыре статуэтки. Восемь номинаций на «Золотой глобус» и три «Глобуса», в том числе за «исключительный вклад». Еще полсотни разных призов и полвека карьеры в кино… И вот эта женщина сидит передо мной в просторном кресле в лос-анджелесском отеле Four Seasons — маленькая, худенькая, хрупкая. Ноль косметики, морщинки, черный свитер, узкие джинсы, черные полуботинки на шнурках. В массивном, светлой обивки кресле она выглядит скромной черной запятой, одиноко стоящей на пустой белой строке. Будто она хочет занимать как можно меньше места. Я бы испытал жалость, если бы не чувствовал восхищение — ее невероятно ясными голубыми глазами, ее волевым остро-англосаксонским лицом, ее красотой — совсем, как оказалось, не зависящей от возраста и не испорченной ни морщинками, ни усталостью. А усталость, конечно, заметна — Фостер заканчивает фильм «Финансовый монстр», ее главный, как она говорит, режиссерский поступок…
Она и вообще дает поводы к восхищению. Почему красивая женщина не пользуется преимуществами своего звездного положения — и не только в свои сегодняшние 53 года, но и раньше не стремилась? Мне интересно узнать ответ на этот вопрос, хотя касается он, казалось бы, внешнего…

— Вы явно сторонитесь шикарной голливудской жизни. Я почти не помню ваших фото с вечеринок, не помню фотографий папарацци, где вы были бы одеты иначе чем в скромную одежду, которую носит любая занятая женщина в наше время, — без всякого дизайнерского лоска. За этим явно стоит нечто большее, чем просто отношение к одежде.

— Если про одежду, то тут все просто. Я не умею ее покупать. И я к ней холодна. Не умею ходить по магазинам. Ленюсь просматривать интернет-каталоги. И поэтому в мой контракт по каждому фильму, где я снимаюсь, — если, конечно, речь не о костюмно-исторической картине, — неизменно включается пункт о том, что после съемок все вещи героини переходят в мою собственность. То есть если бы не фильмы, мне вообще нечего было бы надеть. Не смейтесь. Я бы на этом точно заработала невроз. А что касается, как вы говорите, шикарной стороны… Слушайте, я в этом бизнесе с трех лет. То, что для других блеск и шик, для меня уже лет с пяти страшная докука. И уже тогда я инстинктивно понимала, что главная моя задача — сохранить свою жизнь как свою. Я знала, что если я не обращу особое внимание на этот пункт — «моя жизнь — только моя», — ее у меня просто отнимут. Однажды, мне было лет семь или восемь, не помню, в чем я тогда снималась, — мне сказали, что вся группа завтра отправляется в Диснейленд и я могу взять с собой подружку. И что нас будут снимать на аттракционах. Я, вообще-то, не из бунтарей. Но тогда отказалась наотрез. Мне страшно хотелось в Диснейленд, мне хотелось взять с собой подружку. Но помню, как я сказала себе: я не хочу туда ехать с группой, я просто хочу в Диснейленд. Я была категорически не согласна, что вот этот мой такой замечательный опыт кто-то разрушит съемками. Что его потом кто-то увидит, будто подсмотрит за мной. Я не хотела, чтобы моя поездка в Диснейленд стала реалити-шоу о моей поездке в Диснейленд. И не поехала. С тех пор так и живу. И настаиваю: моя жизнь не шоу. А если она не шоу, то какой может быть «товар лицом»?

— Но в вашем случае, чтобы жить жизнью, которую принято называть нормальной, нужно очень стараться. Это само по себе может привести к неврозу…

— И в то же время дает массу прекрасных впечатлений! Знаете, когда я почувствовала, что окончательно счастлива? Лет десять назад. В июне. Моему старшему сыну было семь или восемь. В четверг он играл в школьном спектакле, в пятницу они в классе праздновали летние дни рождения — ну, чтоб заранее поздравить одноклассников, у кого дни рождения летом, — мы с ним неделю до того выбирали подарки. А в субботу он вчистую продул на школьных олимпийских играх, все провалил — и забег, и брусья, все. Он был ужасно расстроен и плакал. И плакал и плакал, ну ничем нельзя было его успокоить. А я была абсолютно счастлива — вот в этот самый момент, когда он рыдал. Потому что я вдруг поняла: ура, я смогла создать такую жизнь, когда я полностью присутствую в жизни своего ребенка. Хожу на его спектакли, помогаю выбирать этих придурочных покемонов в магазине игрушек, ору с трибуны: «Вперед, Чарльз!», а потом вытираю сопли. Это настоящая жизнь. Для меня так и выглядит счастье.

— Вы не жалеете, что провели в кинобизнесе 50 лет? Что не оставили его, скажем, когда закончили престижный Йель и могли выбрать другую карьеру?

— Да я не представляла себе, что можно жить другой жизнью. Я ведь никогда не хотела стать актрисой. У меня не было времени обрести это желание как осознанное. Я просто сразу стала девочкой в рекламе и фильмах. Я не помню себя не-актрисой. Я даже не думала, что у меня есть собственная личность. Правда. Я будто была создана из своих героинь, из разговоров о них с режиссерами. И воспитывали меня люди кино — я же росла на съемочных площадках. Среди тех, с кем прошло мое детство — осветителей, механиков, ассистентов режиссеров и операторов, — почти не было женщин. Так что воспитание это было еще и мужским. Меня по-мужски одергивали, когда я капризничала, и по-мужски высмеивали, когда демонстрировала «звездность». Меня учили честному профессионализму — не опаздывать, учить роль, быть готовой к съемкам. И много чему еще учили: плотники — обстругивать дерево, ассистент оператора — наводить фокус… Я не представляла своей жизни без всего этого. И без камеры тоже. Понимаете, если ты снимался всегда, у тебя складываются с ней отношения. Как с существом, которое вечно наблюдает, дает тебе оценку. И взрослым становишься не закончив пусть даже и Йель, а когда перестаешь нуждаться в ее оценке. Вообще во внешней оценке перестаешь нуждаться.

— Так вы и стали режиссером?

— Да, в какой-то момент я поняла, что мое место по другую сторону камеры. Когда 40 лет занимаешься одним и тем же, возникает вопрос: а не заняться ли чем-то другим? Я сделала паузу, долго думала о режиссуре. И решилась. Знаете почему? По самому большому счету? Теперь мне кажется, потому что у меня не было детей.

— Какая тут связь? Слишком много собственной жизни? Устали от себя?

— Нет. Просто все родители, матери уж точно — режиссеры. Дети нуждаются в режиссуре. Вот я говорю Киту (Кристофер, младший сын Фостер. — Прим.), он ездит на занятия конным спортом на электричке: «Поезд отходит в 8.29. Значит, тебе нужно быть на станции в 8.22. Времени в пути не терять, ни с кем не разговаривать…», ну и так далее. Что это, как не режиссура и не создание мизансцены? Да, детям нужны свобода и любовь, но не меньше им нужно понимание: то, что они делают, правильно. Совсем как актерам! И им нужен тот, кто видит общую структуру, несет ответственность, не даст потерять ориентиры — совсем как режиссер.

— Значит, ваша мать была вашим режиссером? Ведь это она «отдала» вас в кино…

— О нет. Мама не была режиссером. Она была моим агентом, впервые в рекламе я снялась благодаря ей… или из-за нее, уж теперь не знаю. А в этой системе метафор мама была чирлидером — тем, кто верит в тебя безгранично. Кто вдохновляет. Кричит: давай, давай, ты все можешь!

— Вы не воспринимали это как давление?

— Наоборот, я сама для своих сыновей стремлюсь быть скорее чирлидером, чем режиссером. Весь смысл и прелесть родительства в том, чтобы рассмотреть, кто он, твой ребенок, и поддерживать развитие того, кем он уже является. Родитель — тот, кто стоит на обочине трассы, по которой несется его чадо, и аплодирует. Моя мама была такой. Она вовсе не толкала меня в спину. Конечно, она хотела для меня интересной, обеспеченной жизни. И я чувствовала это каждую секунду. Но на съемках я была больше в семье — много людей, о тебе все заботятся, все наставляют. И скучала потом по съемкам, потому что в паузах между фильмами, дома, мы были, в общем-то, вдвоем — мама и я. И мне было мало мамы. Я даже чувствовала смутную вину из-за этого. Я вообще склонна чувствовать вину. И брать на себя много, а потом переживать. Тогда же я, ребенок, чувствовала себя кормильцем семьи, не могла себе позволить ни слезы, ни слабость. Никто ответственность на меня не взваливал. Но она была зачем-то мне нужна.

— Зачем, вы поняли?

— Нет, так и не поняла. Загадка. Это ведь притом, что во мне совсем нет соревновательности. Маме — да, она была свойственна. Она была вроде матери спортсмена, который постоянно должен улучшать результаты. Но я внятно однажды дала понять, что ненавижу сравнивать себя с кем-то. Мне было уже за двадцать, когда в Лос-Анджелесе все бредили «Клубом «Завтрак» Джона Хьюза и его актерской компанией. Блестящие, веселые, молодые, они продолжали тусоваться вместе и после выхода фильма, и все хотели в их круг. И я начала страдать — почему я не в «Клубе «Завтрак»? Почему я не такая беззаботная, как они? А вдруг я не в правильном месте в неправильное время? И в то же время инстинкт говорил мне, что все это не для меня. И что я в правильном месте — в своей жизни. И должна доверять своей интуиции. А склонность подвергать себя прессингу прошла только с возрастом. На каком-то этапе жизни, когда ты не выбрал многие пути уже безвозвратно, когда знаешь: все сложилось так, как сложилось… Вот тогда понимаешь: большинство людей живут в постоянном страхе провала. И этот страх руководит ими. Причем речь обычно идет о провалах не в жизненно важной области. А в области денег, карьеры и отношений. Да, не удивляйтесь, я не считаю, что отношения — это жизненно важно. Посмотрите правде в глаза: мы найдем замену тем, кто был нам нужен. И они найдут нам замену. Если, конечно, речь не о родителях и детях. Они незаменимы. Но остальные… Важны отношения с собой — для меня это так. Я не могла быть наедине с собой, и это было самым болезненным.

— А почему, вы знаете?

— Ну, до 18 лет я всегда была с мамой. Мы были командой — она была моим агентом, менеджером, ассистентом, всем. Мы вместе ходили в прачечную по субботам и вместе ездили на съемочную площадку. Мама всегда стояла за моим плечом. Но лет в 19 у меня возникла потребность жить самой. Самой стирать свое белье, одной ходить на пробы, не советуясь принимать решения о ролях. Мы разъехались, и выяснилось, что я не знаю, как это — быть одной. Как приходить в пустой дом и готовить ужин для себя, как пережить тишину. Как быть одной на съемках. Но научилась. Тусоваться, находить маленькие квартирки в городах, где снималась, привозить туда из дома сковородку и кастрюли и готовить себе суп на вечер — чтобы везде чувствовать себя дома, чтобы быть одной, но дома. Это я потом поняла: семью может иметь только человек, который умеет быть один. Одиночка, не боящийся одиночества.

— Вы часто упоминаете время — в какой-то момент, в определенном возрасте, с годами… И вот вам за пятьдесят. Что вы думаете об уходящем времени?

— Что это преимущество. Ты уже не станешь тем, кем не стал. Когда ты молод, тебе говорят: ты можешь стать кем угодно. А это такое давление… О, я могла бы петь и записать альбом. Я могла бы сняться в романтической комедии. Или: если тренироваться, я войду в олимпийскую сборную. Но со временем понимаешь — ты не покоритель спортивных вершин, слух у тебя так себе, голос еще хуже, а для ромкома ты мрачновата… И ты не обязана соревноваться в сферах, где тебе неинтересно. В двадцать я вся состояла из тревожности. А теперь – одни хорошие новости. Главная из которых – освобождение. Возраст приносит освобождение, а не только морщины.

— Морщины вас совсем не волнуют?

— Вы о хирургии? Да ведь лучше быть женщиной в морщинах, чем женщиной, по которой сразу видно: она стесняется своих морщин.

Беседовал Стивен Голдман